ART_Catherine

Измотан всем, готов просить конца -
Уйти от обездоленных заслуг,
От нищенской веселости слепца,
От веры, слишком праведной для мук,
От мнимой чести, алчущей наград,
От совершенств, ославленных везде,
От чистоты, согласной на разврат,
От сил у властной немощи в узде,
От мысли, в унижении немой,
От мастерства, судимого глупцом,
От правды, что зовется простотой,
От доброты, смиренной перед злом, -

Измотан всем, и смерть меня манит,
И лишь любовь утраты не простит.

Это один из самых известных сонетов Шекспира - 66, и он ,мне кажется, очень ярко иллюстрирует "тайну Шекспира" - кто же на самом деле был автором этих гениальных строк?
Не знаю, интересна ли кому-нибудь эта тема – «шекспировский вопрос», но меня лично «зацепила» Ахматова. Ей,по воспоминаниям актера В.Рецептера, было очень важно знать, кто же скрывается под именем малограмотного актера Шакспера.
И действительно, когда углубляешься в творчество гениального англичанина, понимаешь, что таким сочным, красочным и грамотным языком не мог владеть человек, с ошибками писавший свою фамилию и составивший подробное завещание, вплоть до утвари, но не упомянувший ни рукописей своих, ни вообще каких-либо книг. Есть еще неувязки с его портретами, с надписью на его могиле и с его раскрашенным бюстом в Стратфорде. «Вот это удивительное, странное обстоятельство - полное отсутствие достоверных прижизненных следов Уильяма Шекспира не как обывателя и приобретателя, а как писателя, поэта вне его произведений - и принято называть "шекспировской тайной", причем этот термин применяется как нестратфордианцами, так и стратфордианцами. Осознание беспрецедентной несовместимости между стратфордскими документами и шекспировскими произведениями многократно углубляет эту тайну, не позволяя пытливому человеческому разуму успокаиваться на паллиативах. Никаким авторитетам мира сего не удастся "закрыть шекспировский вопрос" - проблему личности Великого Барда, пока эта тайна и эта несовместимость не получат убедительного научного решения»_пишет И.Гилилов. Знаменитый английский поэт С. Колридж (1772-1834)был первым, кто обратил внимание на это несоответствие: "Спросите ваш здравый смысл, возможно ли, чтобы автором таких пьес был невежественный, беспутный гений, каким его рисует современная литературная критика?"Следом за ним Джозеф Харт в своем "Романе о прогулке на яхте" (1848) ставит под сомнение авторство Шекспира.С тех пор споры о "шекспировском вопросе" не прекращались, «лишь росло количество предлагаемых решений, менялись имена оппонентов и пополнялся арсенал приводимых ими аргументов и контраргументов,да колебалась степень интереса к дискуссии со стороны читательских масс. В XIX веке сомнения в том, что Уильям Шакспер из Стратфорда, каким его рисуют шекспировские биографии - и сохранившиеся документы, - мог писать пьесы, поэмы, сонеты, что он действительно был Великим Бардом, высказывали уже многие, в том числе и знаменитые, люди - писатели, историки, философы,государственные деятели; можно назвать такие имена, как Чарлз Диккенс, Марк Твен, Ралф Уолдо Эмерсон, Бисмарк, Дизраэли, Палмерстон, поэты Уолт Уитмен и Джон Уайттир... Последний признавался: "Я не знаю, написал ли эти дивные пьесы Бэкон или нет, но я совершенно убежден, что человек по имени Шакспер их не писал и не мог написать". Диккенс - еще в 1847 году: "Это какая-то прекрасная тайна, и я каждый день трепещу, что она окажется открытой". Анти-стратфордианцы склонны считать автором шекспировских произведений живших в то время поэтов и аристократов: Вильяма Стенли, графа Дерби, Критофера Марло, Френсиса Бэкона и даже королеву Елизавету.
Многие, кому я говорю об этом, отвечают равнодушием: какая разница? Тот или другой? А вот Пушкину, похоже, было не все равно: «Иной говорит, какое дело критику или читателю, хорош ли я собой или дурен, старинный ли дворянин или из разночинцев, добр ли или зол, ползаю ли в ногах сильных или с ними даже не кланяюсь…дело до моей книги и только. Суждение, кажется, поверхностное. Нападения на писателя и оправдания, коим подают они повод, суть важный шаг к гласности прений о действиях так называемых общественных лиц… к одному из главнейших условий высоко образованных обществ». И действительно, мне представляется это очень важным: любое настоящее произведение искусства несет на себе печать личности его автора.
И вот в 1997 году появился интереснейший фундаментальный труд И. Гилилова «Игра об Уильяме Шекспире, или Тайна Великого Феникса», за который ему даже прочили Нобелевскую премию.
В этой работе он очень красиво, я бы сказала, доказывает, кто же скрывается под маской Шекспира. Это необычная, платоническая чета: Роджер Мэннерс, граф Рэтленд и дочь Филиппа Сиднея, тоже талантливый поэт, Елизавета.
Все-таки что-то необыкновенно-притягательное есть в этой гениальной мистификации, тайна которой до сих пор не разгадана, и будет ли разгадана вообще. Даже если прав Гилилов, уже сейчас есть возражения против его «неопровержимых» доказательств. И все-таки его романтичная и мистическая версия мне очень нравится:
«Человечество непременно обретет истину о Великой Игре, коль скоро у нас
хватит сил и ума пробиться к ней через все препятствия и лабиринты,
нагроможденные не только всепожирающим Временем, но и гениальным умыслом
тех, кто стоит всегда так близко от нас, - мы чувствуем биение их высокой
мысли, - однако невидимые, неузнанные, они словно смеются над нашими
трудностями, над попытками соединить разбросанные там и сям обрывки
ариадниной нити»

http://lib.ru/SHAKESPEARE/a_gililov.txt

Ты веришь в любовь с первого взгляда? или мне помозолить тебе глаза еще раз?

За Шекспира знала давно.

Я ценю умных людей! Нас так мало осталось!

Поэту

Не до песен, поэт, не до нежных певцов!
Ныне нужно отважных и грубых бойцов.
Род людской пополам разделился.
Закипела борьба, — всякий стройся в ряды,
В ком не умерло чувство священной вражды.
Слишком рано, поэт, ты родился!

Подожди, — и рассеется сумрак веков,
И не будет господ, и не будет рабов, —
Стихнет бой, что столетия длился.
Род людской возмужает и станет умен,
И спокоен, и честен, и сыт, и учен...
Слишком поздно, поэт, ты родился!

x x x

Крылья

Revertitur in terram suam,
unde erat, et spiritus redit ad
Deum, qui dedit illum. *

«Земля еси — и в землю отыдеши.»

Знала я, что мир жесток и тесен,
Знала я, что жизнь скучна и зла.
И, плетя венки из майских песен,
Выше туч свой замок вознесла.

Здесь дышу без горечи и гнева,
Оградясь от зависти и лжи,
Я — одна, зато я — королева
И мечты мне служат — как пажи.

Сонмы снов моей покорны власти,
Лишь один, непокоренный мной,
О каком-то необъятном счастье
Мне лепечет каждою весной.

В этом сне — о, радость, о, забвенье! —
Юный смех невозвратимых лет,
Тайных струн сверкающее пенье,
Взмахи крылий, царственный рассвет!..

О, мой сон, мой лучший, мой единый,
С темной жизнью сжиться научи!
Чтоб не слышать шорох лебединый,
Чтоб забыть могучие лучи!

Все, что бренно, — гаснет быстротечно.
Догорит земное бытие.
Лишь в тебя я верю вечно, вечно,
Как душа в бессмертие свое!

Но в ответ я тихий шепот внемлю,
Шепот листьев, падающих ниц.
«Ты — земля и возвратишься в землю».
О, заря!.. О, крылья белых птиц!

1902-1903

x x x

Я хочу умереть молодой,
Не любя, не грустя ни о ком,
Золотой закатиться звездой,
Облететь неувядшим цветком.
Я хочу, чтоб на камне моем
Истомленные долгой враждой
Находили блаженство вдвоем,
Я хочу умереть молодой!

Схороните меня в стороне
От докучных и шумных дорог,
Там, где верба склонилась к волне,
Где желтеет некошенный дрок.
Чтобы сонные маки цвели,
Чтобы ветер дышал надо мной
Ароматами дальней земли.
Я хочу умереть молодой!

Не смотрю я на пройденный путь,
На безумье растраченных лет,
Я могу беззаботно уснуть,
Если гимн мой последний допет.
Пусть не меркнет огонь до конца
И останется память о той,
Что для жизни будила сердца.
Я хочу умереть молодой!

Небесный цветок

На закате бесплодного дня
Распустился цветок голубой.
Слишком поздно тебя я нашла,
Слишком рано рассталась с тобой.

Он так нежно расцвел, но в лучах
Угасавших раскрыться не мог.
О, как горько немой поцелуй
Безответные губы обжег.

И завял ароматный цветок
И лазурной головкой поник.
Никогда, никогда, никогда
Не вернешь ты потерянный миг!

1897

Имя поэтессы Мирры (Марии) Александровны Лохвицкой (1869—1905), хорошо известное дореволюционному читателю, в настоящее время незаслуженно забыто и знакомо лишь узкому кругу специалистов и любителей поэзии Серебряного века. Лирика ее до сих пор не получила должной оценки, нечетким и противоречивым представляется и биографический облик самой поэтессы. «Среднестатистическое» литературоведческое представление о ней может быть сведено к полушутливой справке М. Л. Гаспарова: «сестра известной юмористки Тэффи, остроумная и здравомысленная мать семейства (по словам И. Бунина*), писала стихи о бурной страсти, снискавшие ей славу “вакханки” и “Русской Сапфо”. К. Бальмонт посвятил ей книгу, а И. Северянин чтил ее память с благоговейным восторгом»

Биографическая канва, расцвечиваемая в лирике Лохвицкой, такова. Осенью 1891 г. в возрасте 22 лет поэтесса вышла замуж за Евгения Эрнестовича Жибе́ра — сына известного архитектора, профессора архитектуры, Э. И. Жибера. Е. Э. Жибер является адресатом многих, преимущественно ранних, стихотворений Лохвицкой, посвящением ему открывается первый ее сборник (1896). Судя по фотографии, на которой будущие муж и жена запечатлены вместе, поэтический образ молодого красавца с «огненночерными звездами» очей, доминирующий в раннем творчестве поэтессы, не так уж далек от оригинала. Правда, с какими чувствами молодые люди вступали в брак, понять довольно трудно. Некоторые стихи Лохвицкой указывают на какую-то другую любовь — несчастливую или неразделенную. Образ «черноокого красавца» словно бы двоится: одна линия отношений с ним завершается взаимностью и счастьем, другая — вечным ожиданием сурового «властителя», навсегда покинувшего героиню. Некоторый материал для размышлений на этот счет дает факт знакомства Лохвицкой с выдающимся исследователем Сибири и Дальнего Востока Николаем Львовичем Гондатти, в начале 1890-х гг. уехавшим на Чукотку.

Если верить мемуарному свидетельству Вас. Ив. Немировича-Данченко, на вопрос, любит ли она своего жениха, Лохвицкая решительно ответила «нет», хотя тут же прибавила: «А впрочем, не знаю. Он хороший... Да, разумеется, люблю. Это у нас, у девушек, порог, через который надо переступить. Иначе не войти в жизнь».* Нельзя, однако, не оговориться, что в своих воспоминаниях Немирович-Данченко обращается с фактами достаточно вольно.

На первых порах брак, очевидно, был счастливым, один за другим стали появляться дети: Михаил, Евгений и Владимир — родились до 1896 г., около 1900 — Измаил, и в 1904 г. — Валерий.

Примерно через год после свадьбы молодые переехали из Петербурга в Москву, до 1895 г. периодами жили также в Ярославле, в 1896 — первой половине 1898 гг. — только в Москве, осенью 1898 г. вернулись в Петербург насовсем. По роду занятий Е. Э. Жибер был, вероятно, инженером-строителем («инж.-арх.» — пишется в адресных книгах). Где бы он ни служил, его служба была связана с продолжительными командировками, порой длившимися по месяцам. Так что образ «рыцарской жены», покорно ждущей возвращения мужа из крестового похода, нередко возникающий в поэзии Лохвицкой, в любом случае имеет биографическую основу. По-видимому, эти длительные расставания с мужем, а также то, что скованная в завязывании новых знакомств поэтесса в середине 90-х гг. оказалась в своего рода вакууме, вне дружеского общения, привели к семейной драме, отнявшей у нее душевный мир и, несомненно, укоротившей ее век. На жизненном пути ее ожидало то, что сама она назвала искушением «полуденного часа».

Не позднее февраля 1896 г. Лохвицкая познакомилась с поэтом К. Д. Бальмонтом. Их сближение было предопределено общностью творческих принципов и представлений о назначении поэзии, но вскоре вспыхнула и искра взаимного чувства. С тех пор Бальмонт сделался основным адресатом всей любовной лирики Лохвицкой. В ее стихах он — «Лионель», юноша с кудрями «цвета спелой ржи» и глазами «зеленоватосиними, как море». Вопреки расхожему мнению, связывали поэтов не пресловутые «близкие отношения», а «дальняя любовь», говорить о которой можно было исключительно в стихах. Встречались поэты нечасто: большую часть периода их знакомства Бальмонт находился за границей. Свой долг жены и матери Лохвицкая чтила свято, но была не в состоянии загасить вовремя не потушенное пламя. Мучительная борьба с собой и с «полуденными чарами», порывы страсти и приливы покаяния и составили содержание ее зрелой лирики. Стихотворные обращения поэтессы находят соответствия в творчестве Бальмонта (их стихотворная перекличка охватывает десятки, если не сотни, стихотворений), при этом с годами между ними растет и углубляется взаимное непонимание. Бальмонт придерживался совершенно иных взглядов на семью и брак, которые не считал препятствием к свободным связям «не для любви, для вдохновенья». После очередного отъезда поэта за границу в 1901 г. личное общение между ним и Лохвицкой, по всей видимости, прекратилось, хотя стихотворная перекличка, переросшая в своего рода поединок, продолжалась. Его натиску соответствуют ее мольбы, его торжеству — ее отчаяние, угрозам — ужас, а в ее кошмарах на разные лады повторяется ключевое выражение: «злые чары».

Последние годы жизни Лохвицкой омрачены частыми болезнями и хронической депрессией. Несмотря на успех у читателей, в литературном мире поэтесса чувствовала себя одинокой. Кругу модернистов она так и осталась чужда, приверженцы традиционного искусства, приветствовавшие ее первые стихи, все чаще упрекали ее за упадочность настроения, туманность содержания и вычурность формы. Единственным местом, где Лохвицкая была всегда желанной гостьей, были «пятницы» К. К. Случевского, однако отнести ее к числу завсегдатаев этих литературных собраний никак нельзя.

Еще тяжелее были ее внутренние переживания. Содержание последней из сохранившихся рабочих тетрадей показывает, что душа поэтессы буквально разламывалась надвое, разделяясь между стремлением к далекому возлюбленному и повседневными обязанностями хозяйки дома и матери семейства. На одной странице уживаются «гимны страсти и тоски» (в основном уже тоски, а не страсти) — и стихи, обращенные к детям, а также расчеты домашнего бюджета и списки «детского приданого»

Некоторые страницы тетрадей украшены изящными рисунками, выполненными самой поэтессой и являющимися иллюстрациями к ее стихам; с ними соседствуют неумелые каракули, сделанные явно детской рукой. О муже в письмах того же периода Лохвицкая упоминает холодно и отчужденно. Как складывались их отношения в жизни — неизвестно, в поэзии образ прежнего «черноокого красавца» трансформировался в палача и мучителя, которого героиня, тем не менее, не перестает любить, — впрочем, в поздних стихах очевидно, что это двойник другого возлюбленного (лирический герой Бальмонта в эти годы нередко отождествляет себя с палачом). IV том ее стихотворений, вышедший в 1903 г., подчеркнуто «бесстрастен»: стихи с призывами к возлюбленному, написанные к этому времени, поэтесса в него не включила. Предчувствие близкой смерти не покидает ее — уже в стихотворениях 1900—1902 гг. она мысленно прощается с детьми, завещая им христианские идеалы и поиски пути «в сады живого Бога».

В этом контексте посвящение ей бальмонтовского сборника «Будем как солнце» (1903), а точнее, цикла «Зачарованный грот» с его скандально известным «Хочу быть дерзким, хочу быть смелым...», выглядит, мягко говоря, большой бестактностью. Откликом на него явился V том стихотворений Лохвицкой, вышедший в начале 1904 г.,в котором наиболее явно отразилось «нарушенное равновесие ее духа» (выражение И. Гриневской — см. здесь же ее воспоминания), метания между раем и адом, болезненные кошмары и «наваждения», создавшие Лохвицкой в модернистских кругах репутацию «вакханки» и «колдуньи».

В современных биографических справках обычно указывается, что причиной смерти Лохвицкой был туберкулез легких, однако ни в переписке, ни в некрологах эта болезнь не называется ни разу. Зато есть сведения, что поэтесса «угасла от мучительной сердечной жабы». На то, что у нее болит сердце, Лохвицкая жаловалась уже в письмах конца 90-х гг., но особенно резко ухудшилось ее состояние после рождения пятого ребенка, в декабре 1904 г. В 1905 г. поэтесса была уже тяжело больна и «с большим пессимизмом смотрела на свое положение». Летом на даче ей стало немного лучше, но в августе «болезнь ее настолько обострилась, что пришлось не только перевезти ее в город, но даже поместить в клинику, чтобы дать полный покой, не достижимый дома: <...> несмотря на то, что она была нежнейшей матерью, она не могла более выносить детского шума и крика. Последние дни ее жизни были сплошным мучением. Ни днем, ни ночью не знала покоя бедняжка от нестерпимо острых страданий, и наконец страдания эти приняли такой ужасающий характер, что пришлось прибегнуть к впрыскиваниям морфия. Под влиянием морфия больная и спала последние свои два дня... и так и скончалась, бессознательно заснула, не зная, что умирает...»* Лохвицкая умерла 27 августа (9 сентября) 1905 г. на 36-м году жизни и похоронена на Никольском кладбище Александро-Невской лавры.

Не нам святые откровения,
Не нам владеть великой властию,
В любовь мы верили как в гения,
А предавались... любострастию.

Не нам уйти от мира ложного,
Стремиться к счастью возрожденному,
Мы ожидали - невозможного,
А поклонились - обыденному...

И чудился под звук виолончели
Хор демонов, мятущихся в мгле.
Мои мечты к бессмертию летели,
Он звал меня к подземной, вечной мгле.

Он звал меня к безмолвию забвенья,
Где таят слез немая благодать.
Играл смычок. Змея смыкала звенья.
О, дай мне жить! О, дай еще страдать!

Целый мир упоенья во взоре твоем,
Что ж легло между нами стеной? —
Ведь с тобою вдвоем, в наслажденье одном,
Мы б узнали восторг неземной!

Она пришла,— как светлый вестник рая,—
Опять восторг!.. и слезы!.. и мечты!..
Я счастлива, надеясь и страдая,
И жизнь полна бессмертной красоты!